Катя Ткаченко - Ремонт человеков[Иллюзии любви и смерти]

Женская логика, о которой они так любят рассуждать и так любят на нее ссылаться.

Я думаю о том, брить ли мне ноги или нет, и чувствую, что сегодня я это делать не буду — мне лень. Хотя бы потому, что я очень долго думала о том, что мне надо это сделать. А раз надо — то не буду. Что я очень долго. Что мне надо сделать.

Что.

Что–то.

Что–то должно произойти.

Муж уверенно ведет машину и едет куда–то в южном направлении. По дороге, ведущей в южную часть города. К югу.

Мы живем на севере. Точнее — на северо–западе.

Если что–то должно произойти, то это произойдет.

Я сижу в засаде и жду. Это очень скучно — ждать так долго, но к тридцати шести ты уже умеешь ждать. Ты не умеешь этого в десять, в четырнадцать, в шестнадцать, в восемнадцать.

Как не умеешь этого в двадцать, двадцать два, двадцать шесть, тридцать и даже в тридцать два.

А в тридцать шесть уже умеешь, хотя — может — просто себя обманываешь.

Потому что ждать, скорее всего, уже нечего и все будет так, как и было.

Жизнь, состоящая из ритуалов. От начала и до конца, хотя о конце я никогда не думаю.

Это они постоянно загружены тем, что они смертны. Пусть и скрывают это от всех, даже от самих себя. Это единственное, что их волнует. Поэтому им никогда нас не понять — для них важно другое, постоянно занимать себя всем, чем угодно, лишь бы отвлечься от этих мыслей. Зарабатывать деньги, играть в теннис, ездить на машинах, заниматься любовью. Активное начало, мачо натуралис.

Поэтому для них так важно и количество женщин, чем их больше, тем сильнее ощущение бессмертия.

Хотя бы потому, что они хорошо осведомлены в том, что и сами были рождены женщинами, а значит — они слабее нас. И проникновение в лоно для каждого из них — это прикосновение к нашей силе. Хотя и тут боги на нашей стороне, потому что это мы становимся сильнее после того, как они разряжаются в нас, мы вычерпываем, высасываем. выдаиваем их до капельки и они лежат рядом, довольно похрюкивающие и усталые, оросившие, кого–то оплодотворившие, но так и не понявшие главного — если что и дает бессмертие, так это любовь, а не тот физиологический акт, которым они ее так часто подменяют.

Вот только я и сама до сих пор не знаю, что это такое — любовь.

Знаю, что такое страсть, что такое безудержное желание и такая же безудержная нежность.

Знаю, что такое похоть и что такое омертвелое равнодушие, как знаю, и что такое ревность.

Может, все это и есть любовь, вот только я сомневаюсь.

Скорее всего, в каждой из нас живет лишь желание любви, счастливы те, у кого есть дети — они находят эту любовь, но мне этого не дано.

И я уже привыкла к этому, хотя точнее сказать — начала привыкать.

Я начала к этому привыкать, как начала привыкать к тому, что в левой половинке моего головного мозга постоянно присутствует живущая отдельно от меня картинка: что сейчас делает мой муж.

Смешно, но отчего–то мне казалось, что я буду чувствовать это по другому, что это будет где–то в груди, там, где кубик.

Но все это происходит в голове.

В моей голове, которую я сейчас сушу феном.

Мои крашенные, коротко стриженные волосы.

Мою стрижку «под мальчика».

Мальчик–блондин, с грудью взрослой женщины и бритым лобком.

Муж выходит из машины, включает сигнализацию и заходит в незнакомый подъезд.

Я почему–то прекрасно знаю, что это тот самый подъезд, в который он должен был войти еще ночью, когда мы с ним ловили машину на обочине дороги у станции метро, но снотворное подействовало и я уснула.

Мне интересно, что будет дальше, я иду на кухню, совершая все тот же опостылевший ежедневный ритуал.

И мне намного лучше, чем всем остальным женщинам, кто сидит сейчас дома.

Они вынуждены смотреть телевизор, все эти бессмысленные телесериалы.

А я не смотрю телевизор, я смотрю на то, как мой муж поднимается по высокой и гулкой лестнице на третий этаж старого неказистого дома и нажимает на кнопку облезлого звонка. Мой красивый муж в таком красивом плаще. Высокий и стройный для своих сорока. Предмет желания, моя частная собственность.

Дверь открывается. Он входит в квартиру.

В прихожей его встречает женщина.

Молодая.

Моложе меня.

Ей лет двадцать шесть.

И он ее целует.

В губы.

И что–то говорит.

И я догадываюсь, что.

И швыряю фарфоровую кофейную чашку на пол.

Но потом успокаиваюсь и начинаю завтракать, внимательно приглядываясь к тому, что происходит там — в левой половинке моего головного мозга.

Она была совсем не похожа на меня.

И это самое странное.

И мы, и они всегда консервативны в выборе нового партнера.

Он должен напоминать предыдущего, хоть чем–то, хоть немного, но напоминать.

Овалом лица, прищуром глаз.

Наверное, это все на чисто подсознательном уровне. Откуда–нибудь из давнего прошлого, может быть, что и утробного.

Хотя все это уже психоанализ, а я его не понимаю.

Мне никогда не приходило в голову, что я могу переспать с отцом, или что отец может захотеть это сделать со мной.

Правда, у меня нет отца.

То есть, был кто–то, кто обрюхатил мою мать почти тридцать шесть лет и девять месяцев тому назад.

И она понесла.

Она забеременела мною, когда ей еще не было двадцати, по моему, в восемнадцать.

И родила.

И я жила с ней, пока не решила, что все — хватит, баста, пора рвать когти.

Но и все то время, пока я жила с ней, и тогда, когда ушла и стала жить отдельно, мать ни слова не сказала мне про отца.

Дома были фотографии мужчин, но ни в одну она не ткнула пальцем и не сказала: это он.

Тень без очертаний и без намеков на лицо.

Просто тень.

Поэтому мне бесполезно разыскивать в облике моих партнеров что–то, что указывало бы на него.

Хотя партнеров этих было не так много, но в них во всех было одно объединяющее.

Это я понимаю сейчас, и именно сейчас я могу в этом признаться.

У них должны быть волосатые руки.

Они могут быть разного роста и разного веса, они могут быть лысыми, а могут быть и с густой шевелюрой, но руки у них должны быть волосатыми.

Почему — не знаю, видимо, это все тоже на подсознательном уровне, но я не люблю в этом копаться.

И для них тоже важно, чтобы их девушки были в чем–то схожи.

Девушки, женщины, подруги, жены, любовницы.

Они могут быть блондинками и брюнетками, русыми и шатенками, они могут быть с длинными волосами и коротко стриженные.

У них может быть разного размера грудь и разного цвета глаза.

У них может быть разный рост, но все равно что–то должно быть общее.

Во всех.

Я знаю, что для моего мужа — это рот.

И дело не в том, что он западает на эту часть лица исключительно из–за того, что предпочитает всему оральный секс.

Он его любит, он его просто обожает, хотя это можно сказать про них всех, скопом, про мужчин как про класс в биологическом понимании. Такая видовая привязанность.

Порою, когда я размышляю об этом, мне кажется что дело тут не только в наслаждении как таковом.

Дело в мужском эгоцентризме, в желании и привычке ощущать себя пупами земли.

Когда его член погружается в мой рот, то он чувствует себя владыкой мира.

Конечно, ему это приятно, конечно, он просто млеет от того, что я ему делаю.

Но еще ему нравится смотреть на свой конец и на то, как он погружается в мой рот.

И как мои губы обхватывают его.

И на то, какая я покорная — на коленях, у него между ног.

И почему–то он забывает, что рот у меня полон зубов.

Почему–то они все об этом забывают.

О том, что если я захочу, то он никогда не сможет больше никому вставить.

Что они все не смогут этого сделать.

Что они лишаться главного, чем так гордятся и с чем так носятся в своей жизни — собственных гениталий.

Пусть даже мои зубы отнюдь не зубы акулы, их меньше, они не такие острые.

Но это все равно зубы и я могу пустить их в ход.

Как он может пустить в дело тот самый нож, что все еще лежит в нижнем ящике его стола.

Вот только она совсем не похожа на меня и это меня пугает еще больше.

И рот у нее не большой, а маленький, сердечком.

И она высокая, почти с него.

То есть, явно выше меня.

И у нее полная грудь и длинные рыжие волосы.

Глаза я рассмотреть не могу, для этого мне надо навести фокус, но я этого пока не умею.

Просто что–то происходит там. в левой половине моего мозга.

Там мой муж нежно здоровается с молодой женщиной, а потом проходит в комнату.

Комната пуста.

В комнате нет никого.

В комнате лишь стол, два кресла и несколько шкафов с книгами.

И еще — телевизор, видеомагнитофон и музыкальный центр.

И из комнаты ведет дверь в другую комнату, но мой муж туда не входит.